Почему десоветизация дала обратный эффект

В новых условиях, сложившихся после 2014 года, России вновь предстоит вернуться к историческому выбору, который после гибели русского социализма представлялся окончательным, а беспрецедентные социальные и гуманитарные достижения советского общества казались потерянными навсегда. Этот выбор придется сделать не только власти, но и всему обществу.

В 2000 году Александр Зиновьев, исследуя феномен Владимира Путина, отмечал: "Уже сейчас можно констатировать, что путинская власть выражает усиление тенденции постсоветской системы власти России к советскому образцу. И это не просто субъективное желание ее руководителей. Дело тут в том, что в современных условиях и в силу объективных социальных законов организации власти сильная государственная власть, способная справиться с нынешними российскими проблемами, может быть лишь властью такого типа, какая сложилась в советское время в России, причем сложилась независимо от лозунгов марксистского коммунизма и даже вопреки им…". Однако, как предупреждал Зиновьев, "такая тенденция к советизации вовсе не означает ослабление западнизации".

Перестроечные и реформаторские настроения конца 80-х и начала 90-х годов были связаны с мечтой стать частью Запада, чего ожидала не только позднесоветская и постсоветская элиты, но и общество. "Сближение с Западом" и "возвращение в семью цивилизованных народов" было встречено настолько некритично и восторженно, что десоветизация стала частью государственной политики.

Общество заболело массовым "горбачевизмом", как хлестко и нелицеприятно назвал эту тенденцию Александр Зиновьев. Те же настроения процветают сегодня на Украине, только не нужно смеяться над украинцами, искренне верящими в евроинтеграцию или в то, что США буду воевать за их интересы, потому что это и есть мы сами в девяностые.

В то время Западу для окончательного решения русского вопроса необходимо было сделать только одно: пустить постсоветскую элиту "за один стол" и сделать, пусть даже формально и ритуально, равными себе. Не будет преувеличением сказать, что при подобном развитии событий все национальные интересы были бы немедленно и безоговорочно сданы, Россия, действительно, была готова стать 51-м штатом Америки.

К счастью, такой сценарий был принципиально нереализуем вследствие специфического цивилизационного устройства самого Запада. Постсоветская элита рассматривалась так же, как туземные вожди покоренных народов в эпоху колониализма, и в другом качестве она не могла быть воспринята, хотя для отказа от исторической субъектности со стороны России хватило и "похлопывания по плечу".

"Конец истории", провозглашенный Френсисом Фукуямой, казалось, стал политической реальностью. Впрочем, несмотря на все произошедшие изменения в российской политике и обществе, заставившие говорить о возрождении России, социальной реальностью "конец истории" продолжает оставаться и сегодня; альтернативная западнистской ветвь социальной эволюции продолжает существовать только в виде все менее ясного воспоминания.

Когда восторженные настроения от "свободы", "демократии" и "потребления" улетучились, уступив место реальности капитализма, а общество оказалось лишенным всех социальных достижений советского общества, "тоталитарный совок" стал вспоминаться с ностальгией.

Идеализация прошлого в современном российском обществе стала своеобразной психической защитной реакцией, ведь упрощение социальной реальности, не важно, применительно к прошлому, настоящему или будущему, является источником надежды и оптимизма.

В чем заключаются причины произошедшей переоценки? Ведь советское общество нельзя назвать идеальным и было бы жульничеством утверждать, что все лучшее принадлежит только прошлому.

В конце концов, СССР не смог справится с системным кризисом конца 70-х и 80-х, являвшегося, как указывал Зиновьев, неотъемлемой и повторяемой частью всех сложных социальных систем, включая капитализм и коммунизм. В этом смысле и предательство правящей верхушки является даже не причиной, а следствием данного кризиса.

Фактический провал открытой десоветизации общества в России заключался не в том, что СССР и советский коммунизм был недостаточно плох или слишком хорош, а в том, что общество не увидело достойной альтернативы советской социальной организации. Общество в полной мере ощутило, что десоветизация означает демонтаж и общества и государства в интересах западного сверхобщества.

Нельзя не учитывать и еще одно обстоятельство: западное общество с 2000-го года начало стремительно меняться. Речь идет уже не о победе капитализма над коммунизмом, а о становлении качественно нового, по своей сути постчеловеческого миропорядка, в котором российско-советской цивилизации нет места.

Десоветизация российского общества, определявшая политический, культурный, идеологический и пропагандистский мейнстрим девяностых и нулевых годов, привела в тупик социального расслоения, разобщения, пессимизма, ненависти и отсутствия перспектив развития. 2013 год стал высшей кульминационной точкой глубочайшего социального кризиса, хотя и спрятанного за фасадом потребления версии "тучных лет". Угроза детонации киевского евромайдана в России в той атмосфере была более чем реальной.

В 2014 и 2015 году психоз 2011-13 годов спал, что мгновенно разрядило общественную атмосферу и создало предпосылки к социальной консолидации, невиданной да и невозможной в постсоветской России, 70-летие Победы в Великой отечественной войне продемонстрировало это со всей очевидностью. Правда этот процесс является скорее эмоциональным, а не сознательным, и в этом заключается одно из "достижений" десоветизации.

Необходимость отказа от западнизации и социальная реорганизация приближенная к советскому образцу для российского общества обусловлена не претензией на мировое господство, отказ от которого сущностно отличает современную Россию от СССР, а элементарным выживанием. На этом пути обществу нужен был переходный период и время для рефлексии, которые неумолимо заканчиваются.

К социальной проектной деятельности российское государство сможет приступить не раньше 2017 года. Символичность этой даты может пугать или вселять надежду, важна реальная готовность государственной власти и общества к созидательной деятельности в качестве субъекта социальной истории.