Врачеватель человеческих душ Цвейг – и цвейгомания
А начал бы я с небольшой викторины – если, конечно, редактор мне позволит.
Стефан Цвейг
Это к тому, что ничто не ново под луной, и сказанные когда-то и оледенелые во времени слова неожиданно оттаивают и звучат актуально, адекватно новым временам, на злобу дня.
Например, такие:«Я не жалуюсь: человек, лишенный родины, может уже ни с чем не считаться. Я родился в большой и могучей империи, но не стоит искать ее на карте: она стерта бесследно. Я не принадлежу более никому, я повсюду чужой, в лучшем случае – гость.
За короткий срок произошло больше существенных преобразований и перемен, чем обычно за десять человеческих жизней, и это чувствует каждый из нас: невероятно много! Между нашим настоящим и прошлым, недавним и далеким разрушены все мосты…»
Нет, это не ламентации русского иммигранта, который покинул Советский Союз и теперь не может отыскать свою географическую родину ни на карте, ни в реале. Эти слова принадлежат самому популярному, самому переводимому и самому синематографичному меж двух мировых войн писателю, книги которого были запрещены наци во всех странах под их пятой, начиная с Германии и Австрии.
Всемирная прижизненная слава Стефана Цвейга кончилась сначала изгнанием, а спустя еще несколько лет – 22 февраля 1942 года – сдвоенным, вместе с женой Лоттой Альтман, самоубийством, вызванным иммигрантским одиночеством, душевной болью и духовным отчаянием: «Мы вынуждены признать правоту Фрейда, видевшего, что наша культура лишь тонкий слой, который в любой момент может быть смят и прорван разрушительными силами, клокочущими под ним…»
Космополит и пацифист, культуролог и эссеист, путешественник и просветитель, новеллист, биограф, мемуарист – Цвейг был возрожденческой по закваске личностью, хоть у него и не было гения Леонардо да Винчи. Судьба ему много дала и все враз отняла. Речь не о нем лично, не о материальных благах и мирской славе, а о закате Европы, который наступил, как и был когда-то предсказан еще одним немецкоязычником Освальдом Шпенглером.
Свой единственный роман Цвейг назвал «Нетерпение сердца» – о девушке-калеке, напоминающей Лизу в «Братьях Карамазовых», но хоть Достоевский и был любимым писателем Цвейга, сам он был слишком немчура, несмотря на австро-еврейство, не хватило русского излома, чтобы написать не только трогательно и сострадательно, что тоже немало, но трагически убедительно.
Однако определения найдены точные: хроническое нетерпение сердца, лихорадочное нетерпение сердца. Именно этим мучительным сердечным нетерпением объяснит позже Стефан Цвейг свое самоубийство в предсмертной записке, которую по сю пору невозможно читать без волнения: «…Я считаю за лучшее своевременно и достойно уйти из жизни, в которой высшим благом были для меня личная свобода и доставлявшая огромную радость умственная работа. Приветствую всех моих друзей! Желаю им увидеть утреннюю зарю после долгой ночи! Я, самый нетерпеливый, ухожу раньше их».
Увы, посмертная судьба Стефана Цвейга тоже не так чтобы счастливая. Он был напрочь забыт всюду, кроме немецкоязычных стран и, как ни странно, России. А потому поразителен не просто возникший к нему вдруг (или не вдруг?) интерес, а настоящая цвейгомания в Европе, в Латинской Америке и в США. Наиболее яркий тому пример – идущий сейчас у нас в стране фильм культового режиссера Уэса Андерсона «Отель “Гранд Будапешт”».
Очень стильная стилизация того самого утерянного, утраченного мира, о котором Стефан Цвейг написал под конец жизни классный мемуар «Вчерашний мир», хотя в основу этого пассеистского кино-ретро положены и две другие знаменитые книги Цвейга – «Нетерпение сердца» и «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Фильм не просто сделан по мотивам его произведений – он посвящен Стефану Цвейгу, а главный его герой, которого играет Рэйф Файнс, внешне сильно смахивает на этого австро-еврейского писателя.
К слову, как были австро-венгры, так и австро-евреи (мое личное филологическое открытие) – Зигмунд Фрейд, с которым Цвейг дружил, трагически погибший Бруно Шульц, Франц Кафка, Лео Перуц, Йозеф Рот, нобелевский лауреат Элиас Канетти, «прирожденный гений» Гуго фон Гофмансталь и мой любимый Артур Шницлер. Не слабо – доска почета немецкоязычной литературы.
Кстати, аналогичная доска почета использована в рекламе фильма «Отель “Гранд Будапешт”» – только не плеяда австро-евреев, а фотки занятых в фильме актеров: помимо Рэйфа Файнса, еще и Ф. Мюррэй Абрахам, Джуд Лоу, Сирша Ронан, Эдриен Броуди, Уиллем Дефо и прочие кино-випы. Однако не только этот актерский кастинг привлек к фильму внимание и не только утонченное режиссерское мастерство Андерсона – вплоть до Гран-при на Берлинском кинофестивале, но еще и ностальгический настрой этого фильма по утраченной Европе.
Цвейг вообще на редкость «киногеничен» – по его книгам сделано 70 фильмов, включая четыре фильма по одной когда-то необычайно популярной новелле «Письмо незнакомки». Но это когда было? А то, что сейчас, вдобавок к «Отелю “Гранд Будапешт”», вышло еще несколько фильмов по его новеллам в разных странах – вот что поразительно!
Добавьте к этому полноводье переводов, включая английские – его рассказов, единственного романа, исторических биографий и даже писем. Выходят новые книги о нем, а о последних, самых мучительных и безысходных годах его жизни сразу три – в США, Бразилии и Франции (в романной форме и сразу – бестселлер). В чем причина этой неожиданной и повсеместной вспышки цвейгомании после стольких лет забвения?
Даже сегодня, когда некоторые из его новелл кажутся немного многоречивыми, излише мелодраматичными и сюжетно чересчур экзотичными, достаточно напомнить их названия, чтобы в памяти всплыли необычные сюжеты писателя: «Двадцать четыре часа из жизни женщины», «Письмо незнакомки», «Амок», «Страх», «Жгучая тайна», «Закат одного сердца», «Мендель-букинист».
Несомненно влияние на писателя его соотечественника Фрейда, но, я бы сказал, Цвейг внес гуманитарную поправку в великое учение. Общеизвестно, что недостатки суть продолжение достоинств. Так и мелодраматизм Цвейга – от его сострадательной человечности.
Он жалостлив в своим героям, но и его герои жалостливы друг к другу. К примеру, муж – к изменившей жене. Или подросток сын – к матери, которую он в последний момент останавливает от измены и обещает хранить ее тайну. Или рассказчик – к старику-букинисту.
Вот мой любимый у Цвейга рассказ «В сумерках» – о 15-летнем мальчике в Шотландии, которого ночью в парке целует и «дефлорирует» незнакомка – невидимка, и он наутро гадает кто это был из гостей. И отгадывает неверно, по контрасту: средняя кузена Марго, гордая, резкая, неприступная, а оказывается младшая – мягкая нежная Элизабет, которую он не замечает, влюбляясь в призрак. В своих догадках он пошел по одному контрастному пути, романтически ложному (неприступность – похоть), а тут контраст – связь: нежность – страсть.
«И то непостижимое, что он пережил в объятиях женщины, вдруг кажется ему убогим и ничтожным рядом со сверкающей тайной, чей манящий взор устремлен на него из мрака. Кто эта женщина?.. Все тревожнее бьется сердце мальчика, потому что разгадка так близка, и вдруг мучительная тайна становится почти дорога ему».
Обе девушки вышли замуж, но гордячка Марго предположительно девственницей, а Элизабет – точно – нет. «Он, кому выпало на долю в единое мгновение жизни любить и быть любимым, он, кто так полно изведал всю глубину чувств, не испытывал более желания искать то, что слишком рано само упало в его неокрепшие, податливые, несмелые руки». Эта история про мальчика, внезапно застигнутого любовью, своей и чужой, которому, когда он стал взрослым, остаются на долю только одиночество и путешествия.
Обычно с возрастом писатель исписывается, обречен на самоповтор, талант тускнеет и выветривается. С Цвейгом произошла обратная метаморфоза. Лучшая у него «Шахматная новелла» – его последнее художественное произведение, написанное меньше чем за год до самоубийства. Вот где он достигает художественных высот, описывая психологический и моральный конфликт двух шахматных гениев: человек-робот и человек-нерв, бесчувственный профессионал и дилетант, отравленный шахматами в нацистском застенке, где сборник шахматных партий был долгие годы его единственным собеседником.
Одно из немногих произведений мировой литературы, которое не поддается пересказу, ибо касается самых укромных тайн нашего сознания – и подсознания: «По-видимому, какие-то таинственные силы регулируют деятельность мозга человека и автоматически выключают опасные для него воспоминания, – объясняет свой «шахматный» срыв бывший узник камеры-одиночки. – Как бы то ни было, но стоило мне вспомнить о моем заключении, как в сознании наступило полное затмение».
Под конец жизни к Цвейгу как к писателю пришло второе дыхание. Помимо этой его лучшей в малой художке «Шахматной новеллы», лучшего из биографических эссе о Монтене, Цвейг написал большой том воспоминаний, который назвал многозначительно и точно – «Вчерашний мир. Воспоминания европейца». Это взгляд на прошлое, которое не просто отдалилось хронологически, но оборвалось искусственно, было прервано физически, уничтожено с приходом к власти Гитлера. Отнюдь не ностальгическая, не элегическая, а скорее некрологическая и, безусловно, самая трагическая из написанных Стефаном Цвейгом книг.
По жанру – нечто между завещанием и апокалипсисом: «Я пишу эту книгу в разгар войны, на чужбине. От всего прошлого у меня не осталось ничего, кроме того, что я ношу в своей памяти… Я оказался беззащитным, бессильным свидетелем невероятного падения человечества в казалось бы уже давно забытые времена варварства».
Рассказав о вчерашнем мире, Стефан Цвейг выполнил свой писательский и гражданский долг перед потомками, для которых этот его вчерашний мир стал уже позавчерашним. Домосед по натуре, кабинетный книгочей, он стал скитальцем поневоле, когда Австрию захватили аннексионисты, само направление его мыслей приняло скитальческий, трагический оборот.
То, что французы называют pensee vagabonde, мыслью-скитальницей. «Две чужбины и ни одной родины», – пишет этот подневольный бродяга и цитирует стоика Монтеня: «Добровольная смерть – самая прекрасная».
Стефан Цвейг заплатил сполна за свое отчаяние – своей жизнью: «Все прошлое осталось позади, все свершения уничтожены – Европа, наша родина, для которой мы жили, разрушена на срок, намного больший, чем наши жизни».
Самоубийство Стефана Цвейга – единственное, что он мог противопоставить новому варварству.
«Ангелы – это простые люди, которые покончили с собой оттого, что им было плохо, – писал он накануне смерти. – И теперь их дело – бродить по земле, пресекать отчаяние, отращивать себе крылья…»
Терпимость, жалость, утешение, всепрощение, человеко- и миролюбие – то, чего такая нехватка в нашей жизни и что нам позарез, – вот причина возвращения к Стефану Цвейгу. Писателю, психологу, гуманисту и пацифисту. Врачевателю человеческих душ.
Источник: mk.ru
This entry passed through the Full-Text RSS service — if this is your content and you're reading it on someone else's site, please read the FAQ at fivefilters.org/content-only/faq.php#publishers.
Свежие комментарии